Арчил Кикодзе

Перевод: Джакели
Язык оригинала: грузинский



Не люблю я Полковника, а стою и слушаю его ворчание от скуки. От скуки и безделья. Не люблю за то, что по-прежнему воображает себя полковником и командует, как у себя в казарме. Теперь он сварливый и злой на язык старик, а каким был раньше, не знаю. Если б погиб на войне, его имя высекли бы на мемориальной плите посреди села, но он выжил. После войны вместе с Северианом Хоргвани отлавливал по горам беглых ингушей (своими глазами прочитал об этом в одной книжке) и опять уцелел. А теперь вот ест нас поедом — то одного, то другого. Меня он не трогает, но я за дядю Валико злюсь. Вообще-то он не дядю Валико поносил — ругал попов, пожаловавших с той стороны ущелья. А мне дядю Валико стало жалко. Я ведь знал его не таким беспомощным, как сейчас, помню, каким он в молодости был. Отец моего дружка, высокий, статный, сильный… Сегодня, когда он не посмел за попов заступиться, Полковника осечь, жалко стало, и все не отойду, жалею.

Те двое проследовали вчера вверх по ущелью в сторону Архангельского мона-стыря, а за ними, говорят, — молодая олениха, как на привязи, шла. Жаль, не видел. Все село видело, а я в ту пору, как нарочно, за козами по ущелью гонялся. Но странное дело: так отчетливо все себе представляю, будто видел своими глазами. Хороший вчера был день, в ноябре случаются на редкость ясные теплые дни, такие, что даже наша проселочная дорога кажется красивой. И на вечерней заре вижу на ней двоих бородатых мужчин в долгополых подрясниках, а за ними — топающую, как на привязи, прирученную олениху. Вижу эту картину, как нарисованную, но было бы куда лучше, если б в натуре своими глазами видел.

Я все твержу “попы, попы” — видно, от Полковника подхватил; на самом деле те двое были не священники, а монахи из монастыря, что по ту сторону ущелья. Попробуй втолкуй Полковнику! Когда он в очередной раз начал рассказывать очередному соседу, как “попов” отчихвостил, дядя Валико только и посмел, что вставить едва слышно: “Да не попы они, а монахи, знакомые мои — брат Лука и брат Саба. Я и олениху ихнюю знаю...” Но Полковник только зыркнул на него глазищами и нарочно повторил: “Попы!”

Наутро-то я увидел их обоих, но это уже не то! На этот раз они были без оленихи, стояли понуро и слушали, как их Полковник отчитывает. Надо сказать, что держались все-таки молодцом, с достоинством. Оказалось, олениху они потеряли в лесу, на подступах к Архангельскому монастырю. Ну, что тут поделаешь: потеряли, случается, не должен был старик так их честить — все-таки божьи люди…

Я надеялся хоть, когда возвращаться будут, их повидать, но как-то не заладилось все, кувырком пошло. Во-первых, вот подыхаю с утра да никак не подохну. Еще затемно при чистке свинарника затошнило. То ли дело козы или коровы! Ни от козьего помета, ни от навоза меня не тошнит. А эти боровы, будь они неладны, которых брат привез на откорм, замучили, можно сказать, жизнь отравили. Из-за них который месяц даже выпить толком не могу. Вот и сейчас, стоит про свинарник вспомнить, тошнота к горлу подкатывает, вот-вот вывернет. Еще месяца полтора — и разделаюсь с ними наконец, я до того возненавидел, что, кажется, даже на Новый год к мясу ихнему не притронусь…

Вообще-то сам виноват. Знаю же себя и все-таки выпил. День был такой, погода соблазнила, а пуще — история про олениху пропавшую. Расстроился, что не увидел ее и, похоже, теперь уже не увижу.

Да-а, такого денька, как вчерашний, в этом году может больше не выпасть! Что же до ночного времени суток, то с этим и того хуже: хватало нам напряжения в линии или не хватало, но свет в домах горел, и люди за него платили. Плату, конечно, собирал Полковник. А как же, куда без него! Важный, как моурав1, ходил по селу — из дома в дом. А теперь разве что самому на растопку сгодится та уемистая расчерченная тетрадь, в которую мы все внесены им и расписаны.

Так что перед наступлением зимы остались мы без света. Прошлой ночью, когда монахи в монастыре Богу молились, у нас какая-то сволочь кабели поснимала. Полковнику и по три лари с дома со скрипом удавалось собрать, через скандалы и ругань, а на новый кабель кто сложится? И откуда?

По правде говоря, мы все знаем, кто украл у нас свет. Ну, если не знаем, то догадываемся… И ведь не какие-то разбойники из-за гор или пришлые грабители… Таких попробуй вызнай — не докопаешься. Сейчас много лихих людей, тех, кто отчаялся и на все готов. Или без царя в голове. А что до воровства и жульничества по селу, это, как правило, дело рук сыночка Макринэ с его тремя дружками из верхних выселок. Впрочем, похищение кабеля не жульничество, а кое-что посерьезней — целое село без света оставили! Знаем и помалкиваем. Нет чтобы к ответу привлечь! Языки, что ли, поотнимались? Что у меня, что у других… И ведь не сказал бы, что боимся, а как-то лень, неохота. Народ сделался какой-то теплохладный, заторможенный, безразличный ко всему…

Скорее всего, Полковник из-за кабеля психовал, из-за света, вот монахам под горячую руку и досталось. Ну им тоже не повезло — как нарочно, именно к его дому подошли и стали плакаться: так, мол, и так, была у нас олениха прирученная, с руки вскормленная, всюду за нами, как собака, ходила, вот и вчера на гору Архангельскую увязалась, а там пропала в лесу…

В одном старик был прав, упрекая тех монахов: “В такой путь животное с собой взяли, почему без веревки? Тут и через трассу переходить, и по мосту, а если б она шарахнулась с перепугу, с кручи сорвалась или под машину ринулась — не подумали?” Остальное, что Полковник наговорил, мог бы и не говорить, не его это дело.
“Если, — говорит, — на молитву к Архангелу шли, на что вам олениха, чудаки вы, ей-богу!..” А под конец и вовсе несусветное понес: “Раз уж вы там ночь напролет Богу молились, могли бы пару слов и за нас перед Господом замолвить, может, не увели бы наш кабель и не остался бы народ в темноте...”

Я-то знаю, что он нарочно так себя вел. Слушая его, дядя Валико морщился, как от зубной боли, и метался туда-сюда, страдал словом. Ни Полковника не мог окоротить, ни монахов увести к себе в дом — из страха перед сыном с невесткой. Я сразу это понял, и так жалко его стало, аж сердце заныло. Полковник тоже все смекнул и нарочно пуще разошелся. Монахи говорят: “У нашей оленихи нижняя челюсть опухшая, запомните, если встретите, не спутайте”. Он сначала посмеялся: “Похоже, по-вашему, у нас тут оленихи табунами ходят…” А потом ехидно так спрашивает: “А отчего у ней челюсть распухла? Зубами, что ли, болеет?” Тут дядя Валико монахов опередил. “Нет, — говорит, — в том году пьяный Элиаури, начальник милиции, в нее из пистолета выстрелил, с тех пор пуля так в челюсти и сидит. И ведь знал, мерзавец, что олениха ручная…” Только он свое сказал, как Полковник на него напустился: “Что же ты того мерзавца в доме у себя поишь-привечаешь?!” Можно сказать, размазал человека. Уничтожил. Не станешь же монахам объяснять, что начальника милиции привечал не дядя Валико, а его сыночек Паата. Дядю Валико давно уже никто ни о чем не спрашивает. Хотя, похоже, монахи сами все поняли или знали давно, с того самого года…

Тут Полковник последнее, заключительное слово обронил: “Своей безмозгло-стью и бестолковостью вы, считай, погубили свою олениху, и больше вам ее живой не видать. Если от зверя спасется, люди ее сожрут. Если люди сами у себя свет крадут, неужели вашу олениху пощадят!..”

Наскучило монахам его ворчание, повернулись и пошли своей дорогой. А Полковник вслед кричит: “Провокация! Провокация!” — а к чему, мы так и не поняли.

Дядя Валико пошел было с монахами, проводил до ближнего поворота и все-таки, собравшись с духом, предложил: “Может, в дом зайдете, передохнете малость…” Но братья оказались разумные, с понятием, поблагодарили и пошли. Тогда он по бутылке лимонада, который его Паата производит, вынес им в дорогу — дескать, хоть горло промочите… Вот и все…

Дал по бутылке на брата и вернулся к нам. Стоит, слушает Полковника, который каждому прохожему рассказывает, как его монастырских дружков отругал; с таким видом рассказывает, будто во второй раз Берлин взял. Дяде Валико, конечно, тяжело его слушать, но еще тяжелей домой идти. Потому как в доме Паата с женой, с невесткой то есть. Через них он и с монахами подружился, и в монастырь дорожку проторил. Раньше-то он про них и знать не знал, ведать не ведал. Эх, разве таким я помню дядю Валико! Глядя на него, и я мечтал стать дальнобойщиком. Он все объездил из края в край по обе стороны хребта и чего только не рассказывал! Возвращаясь из рейса, привозил всякую всячину своему Паате и нам, его дружкам. А поддав, объявлял на все село, во всеуслышание: “Я волк на трассе! Ас горных
дорог!” — и колотил себя кулаком в грудь. Зарабатывал хорошо — и семье хватало, и откладывать удавалось. Свой лимонадный цех Паата оборудовал в отцовском дворе, на отцовские деньги. Потом и сам поднакопил, приобрел два грузовика и гоняет в Россию, завалив яблоками, скупленными за гроши по окрестным селам…

Теперь от прежнего дяди Валико только и осталось, что руки, точней — пятерни, медвежьи лапы старого дальнобойщика.

продолжение